04 Dec K.Chadeev i nonkonformizm v Belarusi
Ким Хадеев и нонконформизм в Беларуси.
Интервью поэта Дмитрия Юльевича Строцева (Минск, 1963)
Интервью и перевод Д. Де Флорио и Ф. Йокка
Ситуация в Беларуси на и после войны
Советский Минск второй половины ХХ века очень отличался от Ленинграда, Москвы или Киева. В этих городах, несмотря на все репрессии и чистки, все равно оставалась связь поколений и передавалась какая-то весть. А Минск после Второй мировой начался как бы сначала, почти с новыми людьми, потому что после освобождения города в Минске оставалось 40.000 жителей, а уже к середине 1970-х было полтора миллиона.
Что, касается войны, то надо сказать, что она была очень сложной, потому что на белорусской земле действовало несколько партизанских армий, не связанных между собой. Две польские армии – одна просоветская, другая “буржуазная”, а еще еврейская партизанская армия, и несколько белорусских, среди них независимые и связанные с советским штабом. Ситуация была очень запутанной, и она до сих пор не прояснена, поскольку нет полного доступа к документам.
В послевоенной Беларуси существовали нонконформистские кружки, но часто они не были связаны между собой, некоторые были связаны с Москвой или с Ленинградом. Либо не знали друг друга, либо не доверяли. То есть, некоего единого нонконформистского пространства как такового здесь не было.
Белорусская интеллигенция, в первую очередь, собиралась вокруг идеи сохранения языка и держалась своим национальным островом.
Русские, в основном, были те, кто приехал в бурно строящийся и развивающийся промышленный и научный Минск со всех концов Советского Союза. Как, например, мои родители. Никого из коренных минчан они не знали, о белорусской культуре имели приблизительное представление, язык не понимали. Дружили с коллегами по работе.
При этом Минск позиционировался как комфортное пространство для советских персональных пенсионеров. Военных, партийных отставников, КГБистов сюда отправляли на покой. Минск и вся Беларусь наполнялись, так сказать, новым содержанием.
Первая встреча с «другим миром» и самиздатом
Я родился в 1963 году. Был воспитан в советской семье, папа и мама – инженеры. И хотя у меня уже в школе сформировались свое отношение, свой скептицизм, ирония по отношении к партии и комсомолу, но мои представления были вполне советскими. Я хотел, чтобы не было войны в Афганистане, но вся критика государственного строя была вполне в рамках советского самосознания.
И вот в 1980, как только я поступил в институт, меня привели в дом Кима Хадеева, не потому что я искал встречи с диссидентом, а потому что начал интересоваться литературой. А в компании Кима как раз этой теме уделялось большое внимание. Поэтому мой знакомый поэт, ровесник, привел меня туда. Я пришел, и со мной случился шок. Меня привели в дом-барак на улице Киселева, в самом центре города, построенный немецкими военнопленными сразу после войны. Хадеев жил там в однокомнатной квартире, и переступив порог, я сразу попал в какой-то другой мир, где люди, во-первых, говорили как бы на другом языке: не стесняясь, матерились, и говорили все, что они думают о советской власти. Во-вторых, там был самиздат и тамиздат.
Были оригинальные книги, изданные в Европе и США, были копии, приготовленные фотоспособом или на ротапринте. Солженицын, Венедикт Ерофеев, Саша Соколов, русская религиозная философия, Бердяев – все, что угодно. Книги приходили, мы их по очереди читали. Но никакой издательской деятельности быть не могло. Хадеев был до такой степени под колпаком, что заниматься подпольным издательством было невозможно. Это была статья. Когда же времена стали помягче, в середине 80-х, к нам стали приходить распечатанные на ротапринте, в рулонах, книги Цветаевой, Михаила Булгакова, и мы сами их резали на страницы, переплетали и делали книжки.
Ким Хадеев как основное лицо эпохи
Ким Хадеев происходил из семьи советских партийных деятелей. Его отец был влиятельным торговым начальником в Минске, приезжим. Мама в войну тоже была связана с партийными, даже энкэвэдэшними структурами. Позднее была просто учительницей русского языка. Родители, по преданию, были партийными оппозиционерами, троцкистами.
А Ким был вундеркинд, который закончил школу экстерном и где-то в 15 лет поступил в университет на филфак. На третьем курсе, через несколько месяцев после убийства Михоэлса, на комсомольском собрании, он, в полемическом запале, призвал к убийству Сталина и свержению ВКПб. Это, конечно, было безумием. Его арестовали, но не сразу, сначала некоторое время следили за ним, чтобы выяснить, с кем он общается. По советской доброй манере, от него тут же все дистанцировались, осталось 2-3 человека, которые при встрече с ним подавали руку. В конце концов, благодаря влиянию отца, инцидент слегка замяли, Кима не расстреляли, но он получил первый срок. Его посадили в тюрьму и выпустили сразу после смерти Сталина.
Когда он вышел, то довольно быстро восстановился в университете, хотя жил очень сложно и одиноко. Нобелевский лауреат Жорес Алфёров, бывший одноклассник Кима, в то время приехал из Ленинграда и, встретив Кима на улице, бросился к нему и по-дружески обнял. Ким горько признался школьному товарищу, что тот первый человек из знакомых, который при виде него не перешёл на другую сторону улицы.
Но уже в начале 1960-х вокруг Кима была большая компания минской интеллектуальной молодежи, потому что это был невероятно харизматичный человек. И у него уже было постоянное общение с московскими и ленинградскими диссидентами. В 1962 году происходит второй политический процесс, связанный с Кимом, и тоже в университете. Идет судилище над так называемой “группой Хадеева”. С некоторой разницей: если в связи с первой ситуацией, 1940-х годов, было опубликовано много документов, статьи в студенческих и городских газетах, которые хотя и не говорили о прямых призывах к убийству Сталина, но характеризовали Кима Хадеева как антисоветчика, как врага советского народа и т.д., то в 1960-е годы все уже делалось прикровенно: происходили большие погромные собрания, но писали об этом очень косвенно.
Был курьезный случай: на одном из таких собраний выступал обвинитель и говорил, что молодых негодяев из “группы Хадеева” нужно отправлять на перевоспитание на завод, понимая завод как место для исполнения наказаний. Но там присутствовал Семен Букчин, впоследствии ставший известным белорусским публицистом, а тогда первокурсник, паренек из заводской среди, который пришел на журфак университета из рабочей малотиражки. Услышав слова обвинителя, он выскочил на сцену и заявил, что завод это не мусорка какая-нибудь, а лучшее место для достойных советских граждан. Потом с ним тоже провели разъяснительную работу, но, благодаря этой ситуации он впервые встретился с именем Кима Хадеева. Такой пример показывает, насколько люди мало понимали, что происходит, даже оказываясь участниками тех или иных событий.
Репрессия и клевета
За компанией следили, и Кима в конце концов арестовали, потому что нашли у него самиздат, прозу Павла Улитина. Этого было достаточно, чтобы сфабриковать обвинение. Посадили его второй раз, вместе с ним посадили актера Горячего. Других ребят поисключали из институтов, из университета, и они больше не смогли профессионально реализоваться всю оставшуюся жизнь. Многие судьбы были разбиты – кто-то спился, кто-то покончил с собой. И был пущен слух, что Хадеев сознательно этих ребят совратил, чтобы они погибли, чтобы поломать им жизнь. Поговаривали, что он тайный сотрудник КГБ, который собирает ребят, чтобы их подводить. Есть и до сих пор люди, которые так и говорят, и думают. Интересно, что Ким прожил жизнь парией, не мог публиковать свои труды, ему негде было работать, а те, кто в конце концов реализовались, сделали успешные советские карьеры, они-то как раз повсюду и пускали эти слухи.
В тюрьме Ким Хадеев познакомился с Александром Асарканом и Юрием Айхенвальдом, блестящими интеллектуалами и диссидентами. Их компания стала его ближайшим московским кругом. Например, ученик Кима, белорусский театральный режиссер и педагог Владимир Рудов, женился на дочке Айхенвальда, Александре, потому что Рудов попал в тот круг благодаря Хадееву. Вот насколько были тесны эти контакты.
Еще интереснее. Хадеева в Минске постоянно вызывали в органы, допрашивали. И ему даже стали предлагать: «Ким Иванович, уезжаете в Ленинград, там таких как вы десятки. Вы там растворитесь, вам там будет спокойно. А здесь вы один, и это большая проблема, и мы вам покоя не дадим». В зачищенном и стерильном Минске он был слишком заметен. Но все равно ничего не боялся, говорил, что хотел, думал, как хотел, вел себя абсолютно нонконформистски.
Минская интеллигенция и отношения с Хадеевым
Тогда минская интеллигенция делилась на две категории: те, кто однажды переступил кимовский порог, и те, кто этого не сделал. Первые были не хуже и не лучше вторых, просто они приняли определенные решения: в том доме, куда они пришли, все знали, что в компании обязательно есть стукачи, но кто будет этого бояться, тот не сможет нормально жить и дышать. Власти терпели эту квартиру, потому что это было место, где все были на виду. Это и ученые, и литераторы, и художники.
Есть какая-то специфическая минская неблагодарность. К Киму постоянно обращались весьма статусные деятели белорусской культуры, когда возникала творческая проблема, нужда в мозговом штурме. Ким всегда откликался, откладывал свои дела. Но почему-то практически никто из тех, кого Хадеев спасал и выручал, не оставили об этом достойных свидетельств и воспоминаний.
К нему мог прийти художественный руководитель Русского театра Борис Луценко, или Валерий Мазынский, главный режиссер Белорусского театра. У них, скажем, мертвая пьеса, которая никуда не годится, спектакль под угрозой срыва, а Ким собирал команду и дорабатывал с ними текст. В таких штурмах, практически на добровольных началах, могли участвовать поэт Григорий Трестман, прозаик Виктор Генкин, драматург и переводчик Николай Захаренко, композитор Аркадий Гуров и др. Команда запиралась у Хадеева на несколько дней, Ким гениально структурировал и вёл такую работу. В результате, как правило, получался внятный рабочий материал.
С Хадеевым дружили композиторы, и с ними он мог говорить о теории композиции. С философами философствовал. Поэтам правил стихи. С психиатром Виктором Круглянским вместе писал диссертацию. Любил на двоих, на троих писать киноведческие и литературоведческие статьи. Прямо на квартире читал лекции по современной педагогике. Появилась книга Тейяра де Шардена, католического монаха и мыслителя, — раз в неделю собирались у Кима большой компанией, слушали его лекцию-комментарий, дискутировали.
И поскольку он общался почти со всей творческой элитой, никого потом не преследовали. Люди приходили с профессиональными вопросами. Власти не препятствовали, потому что это не носило выраженного антисоветского характера, и вообще невозможно было все запретить.
Ситуация во время Перестройки
И мыслитель-диссидент Ким Хадеев, и поэт-нонконформист Алексей Жданов, и большинство еврейских русскоязычных поэтов, когда началась Перестройка и оживилось движение белорусского национального возрождения, опять оказались неуместны, невидимы. Белорусское культурное сообщество сильно поляризовалось по языковому признаку, и только сейчас происходит ощутимое сближение.
Эти годы взаимного охлаждения – общая потеря. Потому что местные “русскоговорящие” никогда не были закрыты от белорусской культуры. Алексей Жданов переводил стихи Алеся Рязанова, Вениамин Блаженный – Максима Танка, Хадеев писал статьи о Богдановиче и т.д.
И, конечно, есть универсальная драма культурного подполья. Подполье возникает как реакция на нездоровое состояние общества и неизбежно само стигматизируется, и человек который имел к нему какое-то отношение, навсегда для обывателя остается странной фигурой.